Жизнь моя за песню продана (сборник) - Страница 81


К оглавлению

81

Наконец, пройдя два квартала, он подвел меня к витрине фотографа. Посередине витрины красовался очень похожий портрет Есенина.

– Разве это не забавно! – сказал он.

– Ты прав, – ответил я. – Пусть мы опоздали и пусть дело подождет или провалится, но это действительно забавно. Ты очень похож и чтобы посмотреть на Есенина, можно пройти побольше, чем несколько улиц.

Он засмеялся очень молодым смехом и снял шляпу. В эту минуту я увидал всего Есенина. Его наполняла гордость, какой-то легкий и свободный восторг, светлые кудри его развевались, его глаза странника, ни к чему не прикованного, проходящего по весенней земле с песней, лукаво усмехнулись. Мне казалось, что он сейчас заговорит стихами, нараспев. Но он снова взял меня под руку и сказал:

– Я бы тебе показал и портрет сына, но это очень далеко отсюда. Сегодня не стоит…

…Нас разделял только маленький столик тифлисского духана. Белое напареули кипело в стаканах. Мы сидели за столиком один на один и разговаривали стихами. Рядом торговцы баранов пропивали стадо, и юная грузинка целовалась с духанщиком. Воздух был пропитан теплотой вина и лета.

Я был очень рад, что линии наших странствий пересеклись в этом благословенном городе юга. Я любил этого вечного странника, пьяного от песен и жизни, этого кудрявого путаника и мятежника.

Он говорил стихи так, точно кроме этих связанных голосом слов ничего нет в мире. Мой язык не повернулся бы сказать о графическом рисунке стиха. И он не повернулся, я не обидел искренней и простой дружбы теоретической льдинкой.

Гуртовщики за соседним столом чокнулись и разбили стаканы. Осколки стекла, зазвенев, упали к ногам Сергея. И вдруг лицо его переменилось. На юношеский лоб легла тень усталости, огонек тревоги пробежал в его глазах. Он прервал стихи и замолчал. Потом сказал как бы нехотя и подавив волнение напускной веселостью:

– Ты не знаешь, я не могу спать по ночам. Паршивая гостиница, клопы, духота. Раскроешь окно на ночь – влетают какие-то птицы. Я сначала испугался. Просыпаюсь – сидит на спинке кровати и качается. Большая, серая. Я ударил рукой, закричал. Взлетела и села на шкап. Зажег свет – нетопырь. Взял палку – выгнал одного, другой висит у окна. Спать не дают. Черт знает – окон раскрыть нельзя. Противно – серые они какие-то…

– Ну, бросим – давай пить.

Мы выпили и тоже бросили и разбили стаканы. Я засмеялся, но он отвел глаза. Я увидел его тревогу. Мы обнялись и расстались…

Бедный странник знал не только скитанья и песни, серые птицы не давали ему спать, и не только спать, они волочили свои крылья по его стихам, путали его мысли и мешали жить. Когда-нибудь мы узнаем их имена.

Но никто никогда не узнает, какой страшный нетопырь, залетев в его комнату в северную длинную зимнюю ночь, смел начисто и молодой смех, и ясные глаза, и льняные кудри, и песни, из которых не нужно брать примеров для учебника.

Иннокентий Оксенов
Из воспоминаний о Сергее Есенине

Среди многих стальных соловьев нашей поэзии Сергей Есенин был единственным живым соловьем, соловьем с горячей, бешеной кровью.

Когда думаешь о сопоставлениях, на память приходит вечно юный, растрепанно-веселый и пьяный жизнью дерптский студент Языков. Но Есенин несравнимо больше Языкова: никому и никогда не приходило в голову назвать Языкова национальным поэтом, – имя, которого Есенин дождался после своего ухода из жизни.

Не уберегли – вот первая сознательная мысль, появившаяся у многих после того, как чуть схлынула горькая волна безудержно подступившего к горлу горя. Что греха таить – много нянек было у Есенина, и все-таки не было той единственно необходимой, которая могла бы вовремя его спасти, не дать завязаться трагическому узлу, из которого был неизбежен выход в смерть.

Наверное, биографы разберутся в путаной жизни поэта, докажут, что все было исторически необходимо и непоправимо: конечно, деклассированный, якобы, выходец из крестьянской среды, опьяненный крепким вином культуры и своим гением, должен был кончить именно так. Но от этого не легче. Погиб самый живой поэт. Погиб человек Сергей, Сережа Есенин, каждая встреча с которым входила в жизнь, как значительное, важное и дорогое событие.

Мои встречи с Есениным можно перечесть по пальцам, но все они вот именно так входили, врастали в жизнь.

Познакомился я с Есениным еще в 1915 году, при участии тогдашних петербургских друзей Сергея – Рюрика Ивнева и Вл. Чернявского, по-настоящему хорошо пригревших угловатого рязанского паренька, каким был тогда Есенин. На литературные вечеринки я приходил тогда буквально со школьной скамьи, и это создало между мною и Есениным – тогда тоже новичком в литературе – какое-то внутреннее взаимное сочувствие и понимание. При последующих свиданиях, спустя много лет, Есенин часто вспоминал о нашей первой встрече.

Может быть, уже тогда, во всем этом окружении (цех поэтов, М. Кузмин, Е. Нагродская и др.), которому Есенин был беспредельно чужд, таились зачатки его грядущей гибели. Нужно было быть дьявольски здоровым душой человеком, чтобы избегнуть всех разлагающих влияний того времени и среды.

Вскоре затем я как-то потерял Есенина из вида, и встретились мы снова уже после революции, ранней весной 1918 года, у В. В. Шимановского. Это был период есенинского «скифства», которому был подвержен и я, напечатавший в «Знамени Труда» статью об «Инонии».

Но из этой встречи мне запомнилась мелочь, никакого отношения к литературе не имеющая: Есенин с детским восторгом рассказывал о том, как ему ранним утром попался на улице редкий в городе гость – неведомо откуда забежавший хорек, и как он пытался (впрочем, неудачно) поймать зверька…

81